Я уже не боюсь - Страница 36

Мы заходим в магазин, все скидываются, берут вино. Вернее, не совсем вино, а портвейн в пакете. Я тоже скидываю копейки на эту бурду, хотя пить особого желания нет.

Кстати, о пойле. Я видел миллион миллиардов всяких фильмов, где герои, у которых кого-то из близких убили, взорвали или похитили инопланетяне, с трагическим выражением лица надирались до поросячьего визга у барной стойки, либо дома на диване, либо еще где-нибудь… Да и вообще сто раз слышал, что люди пьют из-за всяких неприятностей и потрясений.

Что ж, наверное, все разные, и несчастья у каждого свои. Я вот честно пытался пару раз напиться до полного отруба и иногда, если желудок не выворачивало наизнанку, добивался желаемого. Но лучше не становилось. Становилось только хуже. Казалось, вся мерзость вокруг и внутри вдруг наливалась еще большей мощью, а та часть меня, что еще способна была сопротивляться, растворялась в этой мутной слабости, и делалось еще больнее. Бухло веселит, когда и так весело. А когда плохо, то от него только херовей.

Мы идем через лабиринт узких старинных улочек; свет фонарей тонет в сочной листве, и тротуары залиты почти непроницаемым мраком. Чувак в заклепках и значках позвякивает на каждом шагу, как Железный Дровосек. За стеклами ресторанов и кафе горит яркий свет, люди улыбаются и смеются бесшумно, как в телевизоре с выключенным звуком. Взгляд скользит по девушке в черном платье с кроваво-алыми губами и бокалом шампанского в тонких пальцах. Она говорит, и ее губы двигаются беззвучно, как рот рыбы в аквариуме.

Мы переходим гудяшую, забитую машинами улицу и ныряем в провонявшую мочой подворотню. А за ней, вместо двора, неожиданно открывается потрясающий вид на укутанные темнотой, поросшие лесом холмы и левый берег, сияющий огнями домов и дорог, будто сказочный город-мираж. По гирлянде ярко-желтых огоньков, отмечающих мост, ползет, источая бледное свечение, змея метропоезда. Он везет людей из мира теней туда, в призрачное царство. Вдруг хочется оказаться в том поезде. Как когда-то хотелось оказаться на теплоходе, ползущем по Днепру вдаль, прочь, куда-то еще.

Все рассаживаются на бетонном парапете, ограждающем идущую вдоль склона аллею. Судя по всему, это и есть то самое БЖ. Под редкими фонарями видно кучу тусующегося народа, окутанного клубами сигаретного дыма. Из темноты доносится смех, звон стекла, режет ухо расстроенная гитара. Ветер проносит мимолетный аромат анаши.

— Так у вас, значит, группа? — говорит мне толстая девчонка.

— Ага, — киваю я, глядя поверх ее головы на сказочный город вдали. Слышу обрывок разговора Никиты с Железным Дровосеком:

— …типа себя называл Мур, в честь Гарри Мура, весь такой крутой блюзмен. Ну а мы его Деми Мур прозвали…

— Ты на гитаре шпаришь? — не унимается толстуха, воткнув в рот сигарету.

— Ага, — снова говорю я и тоже закуриваю. Дым дерет горло.

Все болтают, смеются. Разговоры не такие, как у нас на Колосе. Другие слова, другие темы, все другое. Даже Китаец, и тот говорит по-другому. Я чувствую себя космонавтом, попавшим на чужую планету — не враждебную, но странную и непонятную. И еще чувствую что-то вроде пробуждающегося интереса ко всему этому, но пока не готов его принять. Хочу спрятаться в Колос, в свой дом, как в кокон. Пересидеть, переждать. Может, потом будет легче…

Сижу еще немного. Толстая еще пару раз что-то спрашивает и отваливает, устав от бесконечных вялых «ага», выпадающих из моего рта. Чуть позже я делаю вид, что мне позвонили, прикладываю телефон к уху, что-то бормочу и говорю всем, что надо ехать домой — мол, маме плохо.

— Давай, чувак, — хлопает меня по плечу Никита. — Во вторник собираемся. Надо играть.

Я не против.

Когда я прихожу, мама уже спит. Судя по черным потертым туфлям со стоптанными каблуками, аккуратно стоящим у двери, спит с Грегори Пеком.

Ну и хорошо. Хорошо, когда у тебя кто-то есть.

Я собираюсь пройти к себе, но потом иду в большую комнату. Смотрю на полку с пластинками, дисками и кассетами отца. Они уже покрылись слоем пушистой пыли. Вытаскиваю хрустящий конверт с упавшим, пылающим дирижаблем. «Led Zeppelin». Помнится, папа мне его показал, когда я лет в пять спросил, что это вообще такое, «дирижабль». Потом снимаю с полки пару альбомов битлов, «Dire Straits», пластинку Элвиса…

Впервые возникает желание послушать все это всерьез. Нет, даже не желание — необходимость.

Я осторожно закрываю дверь и включаю проигрыватель. Колонки едва слышно хлопают. Поднимаю прозрачную пластиковую крышку, достаю черный диск из конверта, кладу на резиновый круг и щелкаю рычажком. Странное чувство — будто руки вспоминают нечто давно, с самого детства, забытое. Звукосниматель нависает над краем пластинки и опускает иглу. Из колонок доносится шорох и похрустывание. Я кручу ручку громкости почти к минимуму и сажусь на диван.

А потом начинается магия.

Многие из этих песен я раньше уже слышал. Отец постоянно крутил пластинки. Иногда он пытался приобщить и меня, но я презрительно фыркал, слушая эту древнюю плесень, и шел к себе в комнату слушать «Нирвану». Для меня старой музыкой были «Guns N’ Roses» и «Metallica», а папины пластинки были чем-то вроде глиняных табличек древних шумеров.

А сейчас я сижу, и мне кажется, что из старых хрипящих колонок струится свет.

Громоподобные риффы и визги «Led Zeppelin», мощь «Deep Purple», гипнотический голос Джима Моррисона и теплый, будто голос мудрого седого старца, вокал солиста «Dire Straits»… Я словно слышу все это впервые и погружаюсь в новый, незнакомый мир, так долго дремавший на полке совсем рядом. Я вдруг понимаю, что музыка — это не просто приятные звуки. Это что-то огромное. Что-то больше меня, всех, всего… Может быть, как любовь.