Я уже не боюсь - Страница 55

К оглавлению

Просыпаюсь поздно. Юлина сестра, наверное, уже на работе, а мне нужно ей позвонить. Набираю номер. Гудки, гудки…

— Алло?

— Э-э…Таня?

Имя не сразу всплывает в памяти.

— Да. Мишка, ты?

— Он самый.

— Мне тут на работу надо бежать, так что…

— Слушай, поговорить надо.

— До вечера не терпит?

— Лучше сейчас.

— Ладно. Подгребай к нам, я еще минут пятнадцать собираться буду точно.

Пулей вылетаю из парадного и несусь к Юлиному дому, распугивая стайку разноцветных котов, отогревающихся на тротуаре. Подлетаю к двери Юлиного подъезда. Код давно врезался в память: 960. Я ничего не вспомнил насчет шестидесятого года и прописал его в памяти как «год перед полетом Гагарина». Взлетаю по лестнице, звоню в дверь.

Вообще-то я не особенно знаю Юлькину сестру. Во-первых, нам с ней общаться было, по сути, незачем, а во-вторых, я и Юлю-то по-настоящему узнать не успел, не то что сестру. Так что у нас, что называется, шапочное знакомство. Это хорошо — меньше расшаркиваний, больше дела.

— О, привет. Заходи, я тут… — говорит Таня, плечом прижимая к уху телефон, и пытается запихнуть ногу в туфлю на каблуке.

На Таню наматывается телефонный провод, она задевает вешалку с куртками, обваливает их на пол, ругается и тут же говорит в трубку: «Нет, я не тебе».

Жду, пока хаос обретет хоть какую-то структуру. Смотрю на ее лицо, похожее на Юлино, но словно поистрепавшееся, как корешок старой книги. Пытаюсь вспомнить, сколько ей лет. Что-то вроде тридцати, кажется.

— Извини, — говорит Таня, отделавшись от телефонной трубки и торопливо обуваясь. — Так что ты хотел… О чем…

Я быстро вываливаю на нее все свои мысли — о Юле, ее болезни, бабушке и «свидетелях Иеговы». И историю Вадима Эдуардовича о тех же «свидетелях».

Танины руки, сражающиеся с обувью — судя по лейкопластырю на стопах, туфли новые и неразношенные, — вдруг на миг замирают, а потом продолжают возню с застежками. Лицо скрыто волосами. Наконец она медленно, будто прощупывая каждое слово, говорит:

— Слушай, мы же уже как-то прожили это. В смысле дальше живем… Бывает херово, конечно, но… Жизнь дальше идет, да?

В этом вот «да?» я слышу мольбу: «Не продолжай. Не настаивай. Не береди, не сыпь соль, не расковыривай».

Я качаю головой:

— Мне нужно знать. Я… я не знаю, как буду, если не узнаю…

Мы вместе выходим на улицу и идем к остановке. Таня достает сигареты, я подношу зажигалку. Она затягивается так глубоко, что кажется, половина тонкой «зубочистки» с розовым фильтром сразу осыпается пеплом. Она снова пытается отбиться, я опять давлю. Наконец, когда мы выходим через арку к проспекту — цоканье каблуков гулко рикошетит от сводов, — Таня замирает и вздыхает:

— Ладно. Что ты хочешь знать? Насчет этого ее иеговизма? Да, она нас им травила жестко. Причем Юльку сильнее. У них там какой-то очень радикальный пастор, он им типа вообще запрещает ходить к врачам, в больницы, мол, это все от Сатаны и все такое… Ну она Юле этим в башку и долбила. Чуть что, грозилась вообще из дома выгнать, если та в поликлинику хоть ногой ступит. Всякими там настойками поила, отварами и прочей херней. Я Юльке, когда у нее начались эти боли в груди, говорила, мол, забей на это, а она мне, мол, нет. Не хочу ее расстраивать. Она, мол, столько для нас всего сделала… Не то чтобы Юлька в этот бред верила, нет конечно, но она такая… Хорошая была, знаешь… Ну и…

Таня еще что-то говорит, но я ее не слушаю. Прошу у нее сигарету, отрываю фильтр и затягиваюсь. Дым горячий.

А мысли вдруг становятся очень, очень холодными.

18

Целый день я шатаюсь по лесу и Выставке, пиная мусор, каштаны и сухие листья, и не отрываю взгляд от земли. Вернее, иногда это земля, иногда асфальт, или бетонные квадратики, или трава… Правда, я редко замечаю, когда одно сменяется другим: в голове мысли скрежещут, как лифт в шахте. Работают. Все продумывают.

Составляют план.

У меня нет никакой, даже самой маленькой, невесомой тени сомнения. И нет страха. Мне все равно, что будет после того, как я сделаю то, что задумал. Плевать. Я уже не боюсь.

Говорят, есть такое состояние — аффект. Когда человек буйный, безумный, полон ярости и гнева, они жгут его изнутри. Тогда он невменяем и может сделать что-то ужасное.

У меня все с точностью до наоборот. Ненависть похожа на иней, покрывающий мысли тонким слоем. Я очень спокоен. Слишком спокоен. Это похоже на спокойствие мертвецов, которых я видел в маминой больнице.

В состоянии аффекта человек вроде бы тонет в эмоциях, теряет способность мыслить рационально.

О нет, это не про меня. Я как раз предельно рационален. До покалывания в кончиках пальцев.

Сквозь этот охвативший меня ледниковый период пробивается только один вопрос, сменивший тот, что терзал меня раньше: как она могла оказаться такой? Она ведь была такой… такой свободной, такой дикой, такой самой по себе… Такой настоящей… А теперь оказывается, она не хотела расстраивать эту… эту…

Ненависть на миг слепит, как будто посмотрел прямо на солнце. Потом это проходит.

Значит, Юля была и такой. Значит, она была не только такой, какой я ее знал. Или думал, что знал. Какой я ее видел. Мысль, что я знал ее не всю, не полностью, не до самого дальнего закоулка души, вызывает очень странное чувство. От него скручивает еще сильнее, чем раньше. Примерно как с отцом, когда я понял, что многого уже не узнаю. Никогда. Также и с Юлей. Как будто целый неизведанный континент, целый непознанный мир ушел на дно, навеки скрылся в пучине по вине какого-то катаклизма или дикого, безжалостного божества…