Я уже не боюсь - Страница 41

В какой-то момент гитару передают мне, и я пою песни, которые любила Юля, — «Nothing Else Matters», «Don’t Cry», «Ворон» Шевчука и «Летучую мышь» «Наутилуса». А потом закрываю глаза и пою «Sweet Dreams» с хитрым перебором. Когда открываю, все смотрят на меня. Начинают хлопать, говорят: «Круто» и «Давай еще».

С удовольствием.

Когда устаю играть и петь, метро уже давно закрыто. Аллея опустела, да и наша толпа изрядно поредела. Все разбредаются, Ника уезжает на такси, остаемся только мы с Никитой и толстая девчонка.

— Ну что, на взлетно-посадочную? — говорит Никита.

— Давай, — хихикает толстая девчонка.

— Ты домой не спешишь? — спрашивает меня Никита.

Я пожимаю плечами.

— Не особо.

— Окей. Тогда надо чуток потрудиться.

Мы идем к мусорникам, где кто-то оставил целые башни из старых книг. Какая-то бурда про партию. Мы с толстой хватаем столько, сколько можем утащить, и идем вниз по склону в шелестящую темноту, за которой вдалеке сияет ночной город. Где-то надрывно воет то ли «скорая», то ли милиция, с лужайки у Исторического музея доносятся первобытные звуки барабанов.

Тропинка вьется среди деревьев, Никита подсвечивает путь экраном мобильника. Странно очутиться в лесу, едва покинув город. Напоминает наш лесной райончик, только сейчас мы в самом что ни на есть центре.

Темная стена деревьев вдруг расступается, и мы оказываемся на вершине горы, откуда открывается потрясающий вид на Подол, Днепр и Левый берег. Внизу, у подножия лесистого холма, в призрачном свете редких фонарей темнеют странные дома — нежилые и напоминают старинные, но явно выстроены недавно. Вытянувшись вдоль мощеной улицы, они похожи на декорации для фильма о дореволюционных временах. Многие кажутся недостроенными, кое-где зияют дыры развороченных стройплощадок и пустырей.

— Воздвиженка. Город-призрак, — не оборачиваясь, говорит Никита, будто читая мои мысли. — Говорят, что строят из дерьма, хоть и для мажоров.

Я смотрю на пустые дома и отчего-то думаю о фильме «Лангольеры»: там герои попадают в прошлое, где все выглядит обычным, но нет других людей, привычных запахов и звуков… Сразу вспоминается мое состояние до похода на Крыши. Отголоски есть и сейчас. Наверное, они будут всегда… Но музыка все же помогла мне сбежать. И я благодарен ей за это. Обязан жизнью.

Мы подходим к краю обрыва. Вокруг ветер шелестит выгоревшей травой. Внизу, на мертвой улице города-призрака, лает собака.

Я вдруг спотыкаюсь и вижу под ногами бетонное кольцо. А внутри первого — еще одно. В центре второго — бетонный круг, на который запрыгивает толстая девчонка.

— Что это за хрень? — говорю я.

Никита и толстая девочка переглядываются и хохочут.

— Это взлетно-посадочная полоса Жанны Агузаровой, — сквозь смех говорит Никита и бросает бревна около бетонных колец. — Она отсюда стартует, когда летает на Марс.

Они снова смеются. Я тоже. Понятно, что это какой-то их старый шифр. Понятно, что они мне не друзья. Понятно и приятно: друзья мне ни к чему.

— Кидай туда книжки, — кивает Никита на промежуток между бетонными кольцами. Я сваливаю макулатуру, следом толстая девчонка подкидывает пару бревен. Никита щелкает зажигалкой, и спустя минуту полянка на вершине холма озаряется отсветами высокого пламени костра. Огонь на этих странных бетонных кольцах, среди ночных деревьев, на месте, где тысячу лет назад рождался город, заставляет думать о чем-то языческом, древнем, о какой-то темной дремучей жизни.

— На самом деле это типа скульптура, — говорит Никита. — Ее один наш чувак из академии сделал. Он то ли индуист, то ли буддист…

— Кришнаит, — добавляет толстая девочка.

— Они типа богов символизируют, эти кольца. Вишну, Шиву и Брахму или что-то типа того.

— Мне вариант с Жанной Агузаровой больше понравился, — говорю я, и мы снова смеемся.

Никита откупоривает бутылку вина, и мы пьем по очереди.

— Как вы нашли это место? — спрашиваю я.

— Нас Гурский как-то раз привел. Препод по живописи, — отвечает толстая девочка. — Он любитель бухнуть в живописных местах.

— Его случайно не Аркадий Иванович звать? — спрашиваю я, не надеясь на такое совпадение.

— Точно! — удивленно восклицает Никита. — Ты его знаешь?

— Он у нас в школе рисование ведет.

— Это в какой?

— В сто пятьдесят шестой. На Голосеевке.

— Он как раз там где-то живет, — смеется толстая девочка, застегивая доверху куртку: становится прохладно. — Постоянно нам чешет, как приятно утром пройтись по парку, посидеть у озера, уток покормить…

— Ага. И чекушку «Борисфена» выжрать, — хохочет Никита. — А вы его тоже Диваном называете?

— Конечно!

Мы снова смеемся. Я подбрасываю в огонь книги. Пламя пожирает буквы на обложке одну за другой. «История ВКП(б)»… «История ВК»… «История»… Пустота.

Толстая девчонка подбирает с земли какие-то картонки, раскладывает на бетоне и ложится на спину.

— Попробуйте. Тут охрененные звезды, — говорит она, будто звезды «тут» не те же самые, что в других местах. Я тоже ложусь, смотрю на небо, чувствую тепло костра и понимаю, что толстая девчонка права.

Никогда раньше небо не бывало настолько похожим на купол. Черный купол, усеянный мириадами ярких лампочек. Мерцающие холодным светом точки будто рождаются в сияющем городе за рекой и вздымаются ввысь, чтобы ярким светящимся потоком рухнуть с другой стороны. Вспоминаю созвездия, о которых рассказывали на астрономии. Пытаюсь найти хоть одно. Замечаю только ковш какой-то из Медведиц.